Кубики - Страница 33

— Левая и правая руки у меня отличаются, чувства в них разные, — рассказывает Руза-ров. — Правая работает и чувствует себя лучше, а левая бездельничает, и в ней слабость. Я левой все внимание обращаю, тогда ей лучше, тогда ей хорошо...

— А я, — говорит Яков Ильич, — стараюсь от мозга посылать импульсы различной силы. На правой руке большой палец — слабый, ему надо больше энергии, а указательный и так сильный, ему даю чуть меньше. А в безымянном вообще полно силы, в нем целый коллектив сидит...

Янкин крутит ручку радио: — Можно включить? — и сам же себе разрешает: — Можно. — Он поворачивается к Сафронову и начинает громко петь на мотив марша: — Космонавты! Космонавты подружились! Стали дружно жить космонавты! — чуть переводит дух и говорит: — Припев! У них дружба! Космонавтская дружба! — а Яков Ильич при этом улыбается и то и дело закрывает ладонью рот, точно улюлюкающий индеец, а когда отнимает ладонь, над губой у него появляются усы, причем всякий раз новые: длинные во все стороны, щеточкой, как у Гитлера, или по-кавалерийски загнутые наверх...

— Прилетели! — кричит проводница. В коридоре сразу начинают грохотать двери и бегать люди, раздаются громоздкие звуки, как будто передвигают тяжелую мебель.

Сафронов глядит в окно и сразу замечает подмену. Город смещен вбок на несколько сантиметров. Сафронов возвращается из странствий не в первый раз. Раньше город всегда был на своем месте, поэтому Сафронов и не обращал внимания на такие тонкости — просто не было повода. Сафронов внимательно изучает бегущий ландшафт. Ничто не пропало: дома, улицы, светофоры, мосты вроде бы остались, но их словно отодвинули для уборки, а потом вернули, и как-то небрежно. Сафронову даже кажется, что он видит смутные отпечатки зданий и улиц, похожие на вмятины на линолеуме, остающиеся от ножек дивана или шкафа.

— Как же так можно! — с отчаянием восклицает Сафронов. — Надо же точно ставить! Или не подметайте тогда вообще!

Сафронов справедливо опасается, что город, смещенный в сторону, уже не тот же самый, из которого он отправлялся в поездку несколько дней назад. Улица, где он проживает, будет уже не настоящая, а сдвинутая, дом будет не родным, а переставленным. Скорее всего, и люди тоже будут смещены относительно прежних себя, и стало быть уже будут не сами собой, а сдвинутыми...

От этих жутких мыслей Сафронов хватается за идущую кругом голову. Янкин ободряюще подмигивает Сафронову:

— Я вот тоже раньше любил голову трогать, а теперь все, натрогался на всю жизнь, — у него взлетает голова, Янкин ловко прихватывает ее руками и водружает обратно.

Сафронов скулит от ужаса и закрывает глаза. Когда он их открывает, в купе пусто. Ушли Янкин, Яков Ильич и Рузаров. Сафронов выходит в коридор — нет ни пассажиров, ни проводницы.

Опускаются сумерки. Город по-прежнему чуть сдвинут. Видно, что пока Сафронов сидел с закрытыми глазами, город пытались вернуть на место. Все как настоящее. На вокзальной площади праздник: девушки в сарафанах водят хоровод, дети возраста подросших младенцев бегают голышом по голубой брусчатке, вспугивают голубей. Мужчины в разноцветных трико занимаются акробатикой. Марширует духовой оркестр лилипутов. На проводах транспарант с надписью «Накорми сахаром». В клумбе торчит шест, на нем фанерная табличка в форме рогатой коровьей головы. У бронзового Ленина часть пальто сделана из настоящего драпа, и странно, что Сафронов раньше не замечал этого. На лавках за шахматными досками сидят белые гипсовые старики. «Парковая скульптура», — понимает Сафронов. У одного старика в руке поролоновый муляж радиоприемника, Сафронов специально потрогал его — мягкий, как губка.

Сафронов не решается сесть в автобус— хоть номер маршрута правильный, Сафронов не уверен, что его привезут верно. Он решает пройтись пешком. Все чужое, еще более страшное от того, что маскируется под знакомое. У Сафронова прилипают к асфальту ноги. Он пытается бежать, но почему-то прыгает, причем не вперед, а в высоту. Желтая яичная муть поднимается со дна глаз и застилает изображение, словно он плывет в мутной, полной песка воде.

— Господи, помоги! — просит Сафронов, и сразу же из-за поворота вырастает голубая церковь. Возле церкви нищие продают входные билеты.

— Плати, — говорит баба-контролерша. Сафронов сует руку в карман, вытаскивает и сыплет елочные иголки.

В церкви служба: солдаты с ружьями и старухи. Только Сафронов заходит, солдаты отдают честь, начинает играть громкая гармошка, и хор поет детскими голосами:

— Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам!

— Становись на колени, — говорит старуха, ложится на спину ногами к стене и жестом показывает Сафронову, чтобы он стал ей на колени. Они круглые и твердые, как деревянные шары, обтянутые материей. Сафронову приходится все время балансировать, чтоб не упасть.

Старуха молится:

— В гости приходил архангел Приходил, в гостях говорил архангел Говорил... Целуй икону!

Икона — это вырезка из газеты в деревянном окладе. Сафронов наклоняется с поцелуем, из газетных букв вылупливаются мелкие черные мушки, вспархивают и садятся Сафронову на лицо, кусают за губы. Сафронов пугается, с воплем стряхивает назойливых мушек. Спрыгивает с колен старухи, бежит к выходу.

У батюшки за спиной два крыла из еловых венков. Он кричит вслед убегающему:

— Не б-бойтесь, Сафронов, в этом х-храме в-вы лучше всех, д-добрее всех, ч-чище в-всех!

Старухи вдруг становятся маленькими и какими-то чумазыми, Сафронов вырастает на весь храм, а лежащая на полу старуха кричит голосом Рузарова: